Оборотень

Что ни вечер, то мне, молодцу,
Ненавистен княжий терем!
И кручина, злее половца,
Грязный пол шагами мерит.

Завихрился над осиною
Жгучий дым истлевшим стягом;
Я тоску свою звериную
Заливаю пенной брагой.

Из-под стрехи в окна крысится
Недозрелая луна;
Все-то чудится мне, слышится:
- Выпей, милый, пей до дна!..

Выпей - может, выйдет толк,
Обретешь свое добро!
Был волчонок - станет волк!
Ветер, кровь и серебро.

***

Не ходи ко мне, желанная,
Не стремись развлечь беду -
Я обманут ночью пьяною,
До рассвета не дойду...

Ох, встану, выйду, хлопну дверью я
- Тишина вокруг села -
Опадают звезды перьями
На следы когтистых лап...

Пряный запах темноты,
Леса горькая купель,
Медвежонок звался ты.
Вырос - вышел лютый зверь. 

Конец прекрасной эпохи

Потому что искусство поэзии требует слов,

я, один из глухих, облысевших, угрюмых послов

      второсортной державы, связавшейся с этой,

не желая насиловать собственный мозг,

сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск

      за вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал

в этих грустных краях, чей эпиграф «победа зеркал»

      при содействии луж порождает эффект изобилья.

Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.

Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя —

      это чувство забыл я.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,

стены тюрем, пальто, туалеты — невест белизны

      новогодней, напитки, секундные стрелки,

воробьиные кофты и грязь по числу щелочей,

пуританские нравы, белье; и в руках скрипачей

      деревянные грелки.

Этот край недвижим. Представляя объем валовой

чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,

      вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.

Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь;

даже стулья плетеные держатся здесь

      на болтах и на гайках.

Только рыбы в морях знают цену свободе, но их

немота вынуждает нас как бы к созданью своих

      этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.

Время создано смертью; нуждаясь в телах и вещах,

свойства тех и других оно ищет в сырых овощах,

      кочет внемлет курантам.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,

к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,

      видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.

И не то, чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,

но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —

      тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,

то ль пятерка шестых остающихся в мире частей

      чересчур далека; то ли некая добрая фея

надо мной ворожит, — но отсюда бежать не могу.

Сам себе наливаю кагор — не кричать же слугу, —

      да чешу котофея.

То ли пулю в висок, точно в место ошибки — перстом.

То ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.

      Да и как не смешать, с пьяных глаз, обалдев от мороза,

паровоз с кораблем? Все равно не сгоришь от стыда:

как и челн на воде, не оставит на рельсах следа

      колесо паровоза.

Что же пишут в газете в разделе «из зала суда»?

Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,

      обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,

как лежит человек, вниз лицом, у кирпичной стены,

но не спит, ибо брезговать кумполом сны

      продырявленным вправе.

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те

времена, неспособные в общей своей слепоте

      отличить выпадавших из люлек от выпавших люлек.

Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.

Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,

      чтоб спросить с тебя, Рюрик.

Зоркость этих времен — это зоркость к вещам тупика.

Не по древу умом растекаться пристало пока,

      но плевкам на стене, и не князя будить: динозавра.

Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.

Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора

      да зеленого лавра.

Мелом
ты чертишь буквы на столе.
В белом
я для тебя милей.
Вера
парадоксальней лжи.
Сферы,
где мне хотелось бы жить,
Не указаны в картах.

Пленник
своей обители,
Тени
сжигаю в пламени.
Браки
нерасторгаемы,
Знаки
почти невидимы.

Кружит
холодный пепел у стекла,
Ружья
стреляли в два ствола.

Ты плачешь,
ступая в двери тьме.
Мальчик,
не вздумай верить мне.
Кому это нужно?

Мелу –
чертить мишень на спине.
В белом –
быть слишком поздно мне.
Сдача
тузов на мизере,
Прячет
туман огни зари…

Тает
во рту горчащий шоколад.
Дай мне
глоток забвения, листопад.

Твои дары легки.
Сдаться.
И возложить венки
Всему, чем я не был. 

Моя трагедия комедий балаганных смешней,
И потому безумно мне дорога:
Я научился находить себе прекрасных друзей,
Но не могу найти по силам врага.

Среди завистливых ничтожеств и пустых болтунов
Скажи хотя бы, разглядеть тебя как?
Я вновь блуждаю в буреломе из обманчивых снов –
Ищу тебя, о мой единственный враг!

Сто подлецов и двести трусов мой тревожат покой,
Но быть врагом, однако, надо уметь!
А ваши кости просто хрустнут под моею ногой,
Вам принеся вполне бесславную смерть!

Устав скучать у края ямы и держаться в седле,
Я озверел от неумелых атак;
Я по следам бегу упрямо, припадая к земле –
Ищу тебя, о мой единственный враг!

Мне рассмеяться или плакать – я еще не решил;
Без сожаленья не проходит ни дня.
Я извиваюсь, словно змей, в оковах собственных сил:
Ведь не родился тот, кто сломит меня!

Меня всесильем при рожденьи Господь Бог отравил,
А я страдаю как последний дурак;
 Я умираю в пустоте неразделенной любви –
Я жду тебя, о мой возлюбленный враг!

Раз.
Сам сам себя поднимаешь утром с кровати за уши.
Два.
Открываешь дверь, закрытую изнутри.
Казалось, что одиноко - это когда никого снаружи.
Оказалось, одиноко - это когда никого вну
три.

Музыка, благодаря которой я переживаю этот январь.

Natalia Kills – Zombie

Marilyn Manson – Tainted Love

Skin Town – Ride

Винтаж – Знак Водолея

Britney Spears – Everytime

Florence and The Machine – Never Let Me Go 

Serj Tankian – Sky is Over

Канцлер Ги – Тень на стене

Канцлер Ги – Горные ведьмы

Portishead – Undenied

Жил на северном море один адмирал 

Из породы веселых да смелых. 

От весны до зимы все в морях пропадал, 

Возвращался по сумеркам белым. 

Я смотрела вослед из окна своего, 

Легкий взгляд мимоходом ловила... 

Только горные ведьмы любили его 

Так, как смертным любить не по силам. 

Адмирал горным ведьмам дарил жемчуга 

И плясал с ними в мареве зыбком. 

Но не знали они, что в седых берегах 

Жемчуг стоит дешевле улыбки. 

Адмирал уходил, не сказав ничего, 

И, танцуя в ночном звездопаде, 

Ведьмы горные жарко ласкали его, 

Он смеялся с печалью во взгляде. 

И когда адмирал уходил на войну, 

И корабль распрощался с причалом, 

Ведьмы горные, плача, молили луну, 

Чтоб дорогу ему освещала. 

И враги говорили тоскливо и зло: 

"Что за черт? Заколдован он что ли?!" 

Просто горные ведьмы хранили его 

От беды, от печали и боли! 

Я ждала, все ждала на родном берегу, 

Сердце билось подстреленной птицей. 

Горной ведьмою стать я, увы, не смогу – 

Остается лишь им поклониться! 

Чтоб коварная смерть не таилась средь волн, 

Чтоб глаза вдаль смотреть не устали, 

Ведьмы горные, впредь берегите его 

От воды, от свинца и от стали!

Та зима была,
будто война,
- лютой.
Пробуравлена,
прокалена ветром.
Снег лежал,
навалясь на январь
грудой.
И кряхтели дома
под его весом.
 По щербатому полу
мороз крался.
Кашлял новый учитель
Сергей Саныч.
Застывали чернила
у нас в классе,
и контрольный диктант
отменял завуч.
Я считал,
что не зря
голосит ветер,
не случайно
болит по утрам горло,
потому что остались
на всём свете
лишь зима и война –
из времён года…
И хлестала пурга
по земле крупно,
и дрожала река
в ледяном гуле.
И продышины в окнах
цвели кругло,
будто в каждое кто-то
всадил пулю!
И надела соседка
платок вдовий.
И стонала она
допоздна-поздно…

Та зима была,
будто война,
- долгой.
Вспоминаю –
и даже сейчас
мёрзну.

Эти четыре года скитаний были бессмысленны. Том, я люблю только тебя.